Еврейский вопрос

Служил я в Германии. Восточной.

В то время, когда железный занавес ещё не рухнул.

Хилое моё здоровье армейских будней не выдержало и оказался я в том месте, куда отсутствие оного в конце концов и приводит.

В госпитале.

Армейском.

Госпиталь располагался в бывшем фашистском санатории.

Прекрасное место.

Большой бассейн во дворе.

Правда, неработающий. Мы его потом регулярно ремонтировали. Но в бытность мою там его так и не запустили.

Был в госпитале также загадочный лифт.

Как в старых сталинских домах – сеточный.

Он опускал куда-то в подземелье. Но вход туда был завален.

В Германии вообще много таких тайных подземелий. Все куда-то ведут. И входы завалены.

На территории госпиталя удобные аллеи.

Во всём тонкая красота, практичность и особая чисто немецкая технологичность.

Недалеко уютные немецкие дачки. Небольшие домики, деревянные заборчики по пояс, клумбы, цветы как игрушечные, сады как на картинке.

Милое место: «Ах, мой милый Андерсен!».

Мы набегами с регулярной постоянностью опустошали эти бюргерские садики очень даже по-славянски.

Меня, как новоприбывшего поселили в отдельную палату на верхнем этаже (на третьем).

Отдельно, потому что таковы, оказывается, требования карантина.

Этот третий был то, что сейчас с модным причмокиванием называют «мансардным».

Попасть в такой госпиталь после издевательских армейских будней было всё равно что попасть из ада в рай.

Начались микстурки, таблеточки, анализики. Крутили меня врачи на все стороны. Комплексный подход.

Уж если ты туда попал, то занимались тобой основательно.

А ещё говорят, что в армии к солдату плохо относятся.

Да не тут то было. Умереть тебе точно бы не дали.

Режим стандартный.

Встал, зарядка, поел, микстурки, трудотерапия часа три (бассейн во дворе ремонтировали), поел, микстурки, поспал, поел, погулял (время для немецких дач), поел, микстурки, поспал, встал...

И всё большей частью сидишь на своём третьем мансардном этаже в карантинной палате.

Сидишь, что делать – читаешь. Читаешь, читаешь, читаешь.

День где-то на второй открывается в мою карантинную палату дверь и заходит Он.

Внешность чисто еврейская.

Глаза навыкате. Зрачки посредине в окружении белков. Но белков не белых, а густо покрытых сетью красных капилляров. Оттого белки были что называется кролячьи. Такие же красные.

Взгляд был тоже какой-то еврейский.

Магнетический.

Как сладкий сироп. Если взгляд можно сравнить с сиропом. Густой, я бы сказал.

Ну и нос, вы поняли. Тоже этой самой национальности. Плавно горбатый.

Небольшого роста. Не то, чтобы хилый. Но и не атлет.

Обычный нормальный еврейский юноша.

Вернее, солдат. Значит – мужчина.

Был он солдатом. Старослужащим. То, что называется Дедом.

Дедушкой он был.

Классическим.

Как и я, попал в госпиталь и создавал там свою дедовскую малину.

Служить ему осталось недолго, несколько месяцев. И думал он эти месяцы доживать барским дедовским атаманом в этом бывшем фашистском санатории.

Поскольку обладал недюжинными лидерскими качествами и нормальной такой харизмой, дело его продвигалось вполне успешно.

Общий язык он находил как с военными врачами, так и с пациентами.

До моего поступления определённая иерархия была уже им создана.

Были свои шестёрки, были командиры, подкомандиры. Кто-то стирал и гладил ему одежду, кто-то отдельно стряпал ему отдельное атаманское.

Были свои развлекалы, свои вышибалы.

Государство в государстве.

И ему удавалось всех держать в таком вот иерархическом повиновении.

Даже военврачи (неслыханное дело) обращались прежде всего непосредственно к нему. Он согласовывал с ними работы, он выделял солдат для работ (кому куда идти тоже решал он) и решал прочие вопросы. Он был вроде бы как прокладкой между солдатами и военврачами. Или посредником, что то же самое.

Он был прирождённым лидером, командиром.

Поэтому с ним вопросы и решали.

Хотел – казнил, хотел – миловал.

Я даже допускаю, что военврачи его побаивались.

Странное дело. Ведь фактически они, а не он были фактическими хозяевами в госпитале.

И вот этот еврейский командир пришёл ко мне в карантинную палату.

Что он увидел?

Наверняка хилого бледно-больного салагу с книжкой в руках.

Я понял, что он пришёл выяснить для себя, куда именно, в какое место своей бандитской иерархии втиснуть моё тщедушное тело.

Увидев книгу, неподдельно удивился.

Книгами в то время и в том месте мало кто баловался. Не в ходу были книги.

Слово за слово, разговорились. Он тоже любит читать. В одиночестве. Чтобы не мешали.

Интимный процесс. В этом роде он выразился.

Место мне определилось.

Я стал вроде идеолога гуманиста.

Наверное, именно такой идеологии не хватало его сердцу.

Мне льстило это.

Ведь Сам вёл со мной пространные беседы о бытии, сущности, о смысле и прочих философиях.

Казни в нашем государстве были смягчены. Помилования увеличены.

Государство стало человекоцентричным.

Более всего это проявилось в одной ситуации.

Привезли ещё одного старослужащего, в тяжёлом состоянии. Температура под сорок. Уже несколько дней. Сбить не могут. Он в бреду.

Простудное у него было. То ли ангина, то ли что-то такое в этом роде.

За ним нужен был уход. Разумеется, врачи, медсёстры.

Но и жители нашего маленького государства тоже за ним ходили.

Прошло несколько дней, пошло дело на поправку.

Стало ему лучше.

Стало ему хорошо.

И проявил он свою дедовскую сущность вполне.

Этот был атлет. Кулаками направо и налево. То ему одежду стирай, то ему то, то ему это.

Но у нас ведь государство. У нас ведь свой атаман есть.

Хотя в армии дедушки – особая каста. Дедушка к дедушке. Обычно всегда договорятся – салаг чмырить.

- Слушай, давай их …..

Это новенький нашему – атаману.

Но он ведь не знал, что у нас философия гуманизма. У нас к человеку уважение имеется.

Не договорились они.

Наш хиленький его атлетного пересилил.

Ведь харизма у нашего было. И врождённые лидерские качества.

По-нашему осталось.

***

Всё имеет свой конец.

У нашей истории тоже.

В госпиталь проверка нагрянула.

Проверка установила, что отдельные солдаты уж очень долго там находятся. Иные, оказалось, по полтора года «болеют».

Был приказ – всех в части.

Приказ касался и нашей атаманской империи.

Я в госпитале с месяц ошивался. А наш атаман с большей частью подданных месяца три.

Кстати, забыл сказать, мы с атаманом с одной части были. Правда, раньше я его не встречал. И он меня.

Поэтому возвращаться нам было в одну часть.

Я сам с ним напросился назад. Не хотел его покидать.

Моё лечение фактически ещё не было закончено. Говорили, месяц где-то точно тебе нужно ещё побыть.

Но настоял я на своём. Попросил. Мне не отказали. Тем более, атаман за меня попросил.

А уже это льстило ему. Ведь ради него я отказался от что называется райского жития в бывшем фашистском санатории.

Было нас несколько человек из нашей части.

Пришла за нами машина.

Прибыли в расположение.

Выгрузились.

На плацу встречает нас командир.

А командир наш – штучка ещё та.

Человеческим языком – сволочь.

Военным – отличный вояка.

Вылитый Гитлер.

Та же манера говорить, те же замашки, та же нервозность, та же худоба.

Кожа прям натянута, каждый мускул дрожит.

Когда он говорил, его всего трусило.

Этот металлический его голос помню до сих пор.

Эту его гитлеровскую фуражку. Эти его перчатки (осень была).

Построил он нас на плацу.

Вызвал вперёд нашего атамана.

- Три шага вперёд, шагом марш!!!!

Атаман вышел.

- Ну что, сволочь еврейская, накомандовался в госпитале!!! Я тебе устрою весёлую жизнь, ты у меня до самого дембеля будешь парашу драить, ты у меня, сука жидовская, кровью харкать будешь!!!

И по лицу его перчатками. Раз. Два. Три.

Атаман стоял хоть и расслабленно, но немного взволнованно. Он не защищался. Он принимал удары. Спокойно и в то же время взволнованно.

- Кру-гом!!! Стать в строй!!!

Атаман стал в строй. Ему было стыдно. Его атаманская совесть была уязвлена.

Он посмотрел на меня. Мельком. Как-то затравленно.

Я на него. Мы встретились взглядами.

Я понял, что всё кончено. Нет больше нашего атаманского государства. Нет гуманизма.

Началась обычная армейская служба.

Спустились с небес на землю.

Мне было стыдно. Было горько.

Я жалел его.

Но он не был унижен. Он держался с достоинством. Он был Человеком, этот наш атаман.

По-человечески я и любил его. Мы с ним что называется спелись. Такая вот гармония.

После этого я видел его всего лишь несколько раз, мельком, издалека.

Поговорить нам не удалось.

Через несколько дней меня перевели в другую часть.

А у него на носу был дембель.

Больше мы никогда не виделись. Что с ним сталось, где он – не знаю. Не слышал о нём ничего.

***

Так состоялось моё первое знакомство с еврейским вопросом.