Душеприказчик Гоголя

Историческая справка. Имя Федора Васильевича Чижова (1811–1877) гремело при жизни, но в ХХ столетии оказалось несправедливо забыто. О Чижове вспоминают в основном лишь в связи с именами Александра Иванова, Гоголя, Языкова, Поленова, Саввы Мамонтова, в судьбах которых он сыграл благотворную, а подчас и спасительную роль. Вместе с тем это была выдающаяся личность в истории России XIX века — талантливый публицист, издатель, ученый-математик, искусствовед, крупный промышленник, финансист, благотворитель. Будучи по убеждениям своим славянофилом, он принимал непосредственное участие в выработке славянофильского идеала будущего устройства российского государства и отстаивал его в спорах с западниками в московских гостиных и литературно-философских салонах, на страницах книг и периодических печатных органов, пытался повлиять на принятие государственных решений в записках на имя царя. 

Чижов познакомился с Гоголем в 1834 году в Петербургском университете, куда как раз накануне, по протекции Пушкина и Жуковского, Николай Васильевич был назначен адъюнкт-профессором на кафедру всеобщей истории. 

К сожалению, опыт преподавательской деятельности в главном высшем учебном заведении страны оказался для Гоголя неудачным. Не имея ни серьезных исторических трудов, ни репутации в ученом мире, ни, в конце концов, необходимых научных знаний, добытых систематической, «кротовьей» работой в архивах и библиотеках, он не смог удержаться на кафедре более года. Лекции его из древней и средневековой истории были, по свидетельству известного историка литературы, критика и цензора Александра Васильевича Никитенко, сухи и скучны, слог «запутан, пустоцветен и пустозвонен»: «Гоголь так дурно читает лекции в университете, что сделался посмешищем для студентов... Он был у меня и признался, что для университетских чтений надо больше опытности». 

Чижов, талантливый ученик академика М. В. Остроградского, ставший в 25 лет магистром философии по отделу физико-математических наук и получивший кафедру в Петербургском университете, впоследствии вспоминал, что «Гоголь сошелся с нами хорошо, как с новыми товарищами; но мы встретили его холодно. Не знаю, как кто, но я только по одному: я смотрел на науку чересчур лирически, видел в ней высокое, чуть-чуть не священное дело и потому от человека, бравшегося быть преподавателем, требовал полного и безусловного посвящения себя ей... К тому же Гоголь тогда как писатель-художник едва показался: мы, большинство, толпа, не обращали еще дельного внимания на его «Вечера на хуторе»; наконец, и самое вступление его в университет путем окольным отдаляло нас от него как от человека». 

В зиму 1842/43 годов судьба вновь свела Чижова и Гоголя — на этот раз под одной крышей в центре Рима, на via Felice, в доме номер 126. Второй этаж занимал поэт Языков, третий — Гоголь, на четвертом жил Чижов. 

Гоголь чаще просиживал в одиночестве дома, уйдя с головой в работу над продолжением «Мертвых душ». Поэма рисовалась ему, подобно Дантовой «Божественной комедии», в трех частях: уже написанный «Ад», «Чистилище», к которому он приступил, и сияющий ангельским светом, далекий и недоступный «Рай». Однако при всей своей любви к уединению Гоголь не выносил одиночества.

Каждый вечер собирались у Николая Михайловича Языкова., который был тяжело болен. Вот как описывал вечера у Языкова сам Чижов: «Наши встречи были очень молчаливы. Обыкновенно кто-нибудь из троих — чаще всего Иванов — приносил в кармане горячих каштанов; у Языкова стояла бутылка алеатико, и мы начинали вечер каштанами с прихлебками вина. Большей частью содержанием разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные. Молчаливость Гоголя и странный выбор его анекдотов не согласовывались с тем уважением, которое он питал к Иванову и Языкову, и с тем вниманием, которого он удостаивал меня, зазывая на свои вечерние сходки, если я не являлся без зову. Но это можно объяснить тем, что тогда в душе Гоголя была сильная внутренняя работа, поглотившая его совершенно и овладевшая им самим. В обществе, которое он, кроме нашего, посещал изредка, он был молчалив до последней степени». 

К этому времени Чижов уже успел оценить талант Гоголя-художника и понять его место в ряду современных русских писателей. Еще в 1836 году в одном из петербургских литературных салонов он читал вслух «Старосветских помещиков», и собравшиеся не скрывали своих чувств: «Все плакали, у меня слезы лились ручьем», — свидетельствовал Чижов, потрясенный. А в дневниковой записи, сделанной в Дюссельдорфе в августе 1842 года, встречаем следующий отзыв: «Вчера взял у Жуковского «Мертвые души» Гоголя и сегодня кончил — хороши, очень хороши, хотя есть места вялые. Вообще, он не так знает Россию, как Малороссию, это раз. Другое — ему не нужно говорить о гостиных и женщинах, — и те и другие дурны, сильно дурны. Но сколько души в самых простых сценах. Кучер его — это Поль Поттерова коровка; просто, ничто само по себе, а трогает сердце». 

Чижов пытался разгадать тайну гениальности Гоголя. 

Интуитивно он понимал, что сочинения Николая Васильевича, как и все великие произведения мировой литературы, — это главным образом феномен языка, а не идей. Отсюда поставленная перед самим собой задача: «Очень не худо сблизиться с его (Гоголя. — И. С.) языком. Сколько я помню, у него много оригинальности в самом слоге, и особенно, кажется, это заметнее всего в «Мертвых душах». 

Снова и снова внимательнейшим образом перечитывает Чижов все, изданное к тому времени Гоголем, ведет скрупулезный подсчет погрешностей против общеупотребительных языковых норм: «он шлепнулся лбом — этого русский не скажет»; «сидел... не слишком толст, не слишком тонок — нельзя по всей строгости сказать без глагола «был». Сокращенные прилагательные всегда подразумевают глагол; следовательно, если нет глагола, подразумевается «есть» и не ладится с прошедшим временем»; «(он выбежал) весь длинный — не по-русски»; «подавались блюда — и потом винительный падеж пулярку»; «заснул два часа — «заснул» нельзя сказать — сколько или если можно, то неопределенно». 

Вместе с тем Чижов сознавал, что характер ошибок Гоголя — «ученический», нисколько не связанный собственно с языком, слогом: «Не знаю, с чего мне показался дурным и несовершенным его язык. Теперь он мне кажется превосходным... Везде он в рамках рассказа, везде сам язык ровно в ладу с содержанием и ходом дела. В самых отступлениях он именно таков, каким нужно быть ему, чтоб выказать грусть, наполняющую душу писателя. Есть прогляды, никак не более; разумеется, хотелось бы не видать их; но что же это такое? — не больше как почти типографические ошибки». 

Постепенно литературный и нравственный авторитет Гоголя становится для Чижова непререкаемым. Он благодарит Провидение за предоставленное ему счастье близко знать великого малоросса. «С душой вашей роднится душа беспрестанно», — признается он в одном из писем к писателю. Неустанное самосовершенствование Гоголя, его нравственный максимализм и взятое на себя бремя наставничества вселяли чувство преклонения перед гением. Чижову иногда казалось, что Николай Васильевич предугадывал малейшие движения его души: «Гоголь, судя по его сочинениям, чувствует, и глубоко чувствует, все то, что, мне кажется... я чувствую один». 

Отныне сочинения Гоголя, своеобычие их языка и художественное совершенство, превращаются для Чижова в мерило требовательности к самому себе как литератору и рождают чувство отчаянной неудовлетворенности личными достижениями: «Гоголь работает, и, как видно, работает сильно. Не может быть, чтобы такая перемена в языке, какая видна в его сочинениях, начиная от его «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и до «Мертвых душ», совершилась без большой работы. Художественное совершенство происходило внутри него, но тут есть еще внешнее совершенство формы... Я тоже работаю, тоже стараюсь об обработке своего языка, а между тем все или большая часть того, чем я являюсь в обществе, плохо и сильно плохо». 

Однако нельзя сказать, что результатом частых встреч и тесного общения в Риме этих двух незаурядных личностей было исключительно одностороннее влияние Гоголя на Чижова. Гоголь, в свою очередь, высоко ценил ум Чижова, его знания, энциклопедическую начитанность в области изобразительного искусства и архитектуры, а также его самозабвенную преданность и отзывчивость в отношении близких им обоим людей: Языкова и Иванова. Свидетельством этого являются дошедшие до нас письма. 

Расставаясь, Гоголь обычно просил Федора Васильевича писать ему как можно более обстоятельно, излагать свои мнения и оценки как можно более подробно, чтобы в них слышна была сама жизнь. «Я как-то ощущаю, что вы считаете меня чем-то сильнее и больше, нежели как я есмь», — приходилось оправдываться смущенному Чижову. 

Приятельские отношения с Чижовым в период работы над вторым томом «Мертвых душ» в какой-то степени повлияли на творческие замыслы Гоголя. Как раз в это время он пересмотрел свое отношение к предыдущему тому, в котором Россия, по его убеждению, была представлена им однобоко, в насмешливо-критическом тоне. Теперь он решил перенести действие поэмы в самое средоточие страны, к расположенным у волжских берегов городам, и прежде всего в Кострому, где развилась русская народность, ее дух и язык, где истоки российской государственности. И, соответственно, герой Гоголя Чичиков на этой святой земле должен был предстать уже не пошлым и странным аферистом, занятым приобретением фиктивного имения, но натурой глубокой, с большим и разносторонним внутренним содержанием, честным трудом наживающим миллионы, которые так или иначе работают во благо отечества, умножая народное богатство. 

Николай Васильевич никогда не бывал на Волге. Маршрут его путешествий по России удивительно однообразен: Полтава — Москва — Петербург и обратно. Поэтому из соседства на via Felice костромича Чижова была извлечена максимальная практическая польза. Чижов знал жизнь волжан, их обычаи и нравы не понаслышке, его устная и письменная речь обильно перемежалась народными пословицами и поговорками; цветы и травы, птицы и животный мир этого края — то есть все, что интересовало Гоголя, что являлось необходимым инструментарием для его работы, было Чижову ведомо. В записных книжках Гоголя появляются «Слова волжеходца», а в рубрике «Замечания для поручений» описывается со многими подробностями костромской Ипатьевский монастырь. 

Вскоре жизненные пути Чижова и Гоголя ненадолго расходятся. 

Находясь в ссылке, Чижов узнал о выходе в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя и о реакции на них в обществе. «О Гоголе в Петербурге ходят престранные слухи, будто он помешался,- подлый, очень подлый Петербург», — писал он в сердцах Александру Иванову. 

Чижов был не на шутку встревожен очерняющими писателя сплетнями. 

После Италии Чижов и Гоголь встретились на Украине в мае 1848 года. Гоголь только что вернулся из паломничества в Иерусалим, ко Гробу Господню, и гостил у матери и сестер. На неделю заехал в Киев повидать друзей. Остановился у А. С. Данилевского, приятеля детских лет, с которым отправился когда-то из родной Васильевки завоевывать Петербург. 

Гоголь был наслышан о репрессиях, обрушившихся на Чижова, и попросил разыскать опального Федора Васильевича. «Мы... встретились истинными друзьями», — припоминал подробности тех памятных дней Чижов. 

Их многое объединяло, и прежде всего любовь и грусть по оставленной Италии. Вечера у Данилевского, у попечителя Киевского учебного округа М. В. Юзефовича, совместные прогулки по городу, утренние встречи в общественном саду, в Киево-Печерской лавре... Говорили мало, но и в молчании понимали друг друга. Своего рода «оригинальность» в поведении Николая Васильевича, его замкнутость, в которой некоторые усматривали гордыню и надменность, Чижов объяснял тем, что истинный гений, творец обречен судьбой на одиночество. После очередной встречи с Гоголем в Киеве он писал Александру Иванову в Рим: «Назначение нашего писателя высоко, потому и жизнь его должна быть своего рода иночество». 

Как-то в одной из бесед Гоголь поинтересовался, где Чижов намеревается обосноваться после ссылки. 

— Не знаю, — отвечал Чижов. — вероятно, в Москве. 

— Да, — согласился Николай Васильевич. — Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться... 

В конце 1849 года Гоголь и сам поселяется в Москве, в доме Талызина на Никитском бульваре. Бывая с кратковременными визитами в белокаменной, Чижов часто виделся с Гоголем у Хомяковых и Смирновых, сопровождал его в неспешных прогулках по московским бульварам. К этому времени здоровье сорокалетнего писателя оказалось расшатано, силы были на исходе. 

Однажды они сошлись на Тверском бульваре. 

— Если вы не торопитесь, проводите меня, — предложил Гоголь. 

Шли большей частью молча. Чижов поинтересовался самочувствием спутника. 

— У меня все расстроено внутри, — быстро заговорил Гоголь, словно желая поскорее высказаться и быть понятым. — Я, например, вижу, что кто-нибудь споткнулся, тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать — и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают спать и совершенно истощают мои силы...

Известие о смерти Гоголя потрясло Чижова. Отныне, руководствуясь «единственно высоким побуждением служить памяти покойного писателя», Чижов становится душеприказчиком наследства, оставленного Гоголем небогатому своему семейству, — а именно издателем от имени наследников полного собрания его сочинений. 

Чижов сверяет тексты с рукописями, предоставленными матерью Гоголя и его сестрами, впервые восстанавливает все цензурные купюры 1847 года в «выбранных местах из переписки с друзьями». Даже корректуру, столь кропотливое и требующее особого внимания дело, и то берет на себя. 

Памятуя о просьбе Гоголя к публике покупать только тот его портрет, на котором написано: «Гравировал Иордан», Чижов обратился к знаменитому художнику Федору Ивановичу Иордану, когда-то, в 40-е годы, бывшему членом организованного Федором Васильевичем в Риме кружка русских художников, а теперь, в 60-е, профессору и ректору Петербургской академии художеств, выгравировать фронтиспис их общего друга. 

Полное собрание сочинений Гоголя под редакцией Чижова вышло тремя изданиями: первое — в типографии П. Бахметева в 1862 году в количестве 6 тысяч экземпляров, второе, в 1867-м, и третье, в 1873-1874 годах, в типографии А. Мамонтова тиражом, соответственно, 10 тысяч и 12 тысяч. 

Выручаемые от продажи книг деньги — до семи тысяч рублей в год — Чижов исправно по мере их накопления посылал семье Гоголя. О чрезвычайной щепетильности Чижова свидетельствует признание его секретаря Алексея Черокова. Нуждаясь время от времени даже в мизерных суммах — рубля полтора на обед или на извозчика, — Чижов предпочитал занять эти деньги, нежели взять их из ящика своего письменного стола, где лежала не одна тысяча рублей, полученных накануне от книгопродавцев сочинений Николая Васильевича. 

Как опекун наследников писателя, Чижов в 60-е годы выступал в роли «докучливого просителя» перед близким ко двору князем Петром Андреевичем Вяземским и не единожды «утруждал» его просьбами замолвить слово перед государем о единовременном, из кабинета его императорского величества, денежном вспомоществовании племянникам Гоголя — детям умершей сестры писателя Елизаветы Васильевны Гоголь-Быковой. Со временем после длительных и упорных ходатайств Чижова в Полтавский кадетский корпус на казенный счет был определен старший племянник Гоголя 12-летний Николай, а его племянницы, близнецы Варвара и Анна, были приняты в Полтавский институт благородных девиц. 

Чижов ревностно следил за публикациями, касающимися Гоголя: будь то воспоминания людей, знавших Николая Васильевича, или работы литературных критиков о его жизни и творчестве — и откликался на них всегда живо и темпераментно. Спустя почти два десятилетия после смерти писателя, незадолго до собственной кончины, уже смертельно больной Чижов негодовал, прочитав в сентябрьской книжке «Русской старины» за 1875 год «престранную» статью о некогда близком ему человеке: «Все из его переписки подобрано так, чтоб изобразить Гоголя почти что пройдохою, обирающим всех, даже мать свою, не говоря уже о друзьях. Ну, признаюсь, после этой... статьи проф. Миллер является весьма ничтожным человеком. В Гоголе было много странностей, страшно много нравственной гордости, весьма мало образования — что вместе с сильною талантливостью и с тем, как у нас балуют и портят талантливых людей, делало Гоголя часть несносным; но Гоголь был всегда чист, неподкупен и благороден!» 

Упокоился прах Федора Васильевича Чижова на кладбище Свято-Данилова монастыря в Москве, рядом с могилой Николая Васильевича Гоголя. 

Уже в советское время, в 1931 году, в связи с открытием в Свято-Даниловом монастыре колонии для несовершеннолетних, прах Гоголя был перенесен на Новодевичье кладбище, а могила Чижова с белым мраморным крестом на ней была утеряна. В середине 1990-х годов в возрожденном Свято-Даниловом монастыре, резиденции Святейшего Патриарха, поставлена часовня в память о всех оставшихся лежать в кладбищенской земле.

Инна Симонова